13.10.2005 • Юлия Рахаева, интервью с Ильей Кормильцевым

Юлия Рахаева, интервью с Ильей Кормильцевым (Вечерняя Москва)

В свое время, когда все сходили с ума от песен «Наутилуса Помпилиуса», я представляла автора стихов таким мрачным тощим меланхоликом с суицидальными задатками. А он оказался крепким сангвиником со здоровым цветом лица. Каким образом человек такой наружности может писать тексты типа: «Я пытался уйти от любви,/ Я брал острую бритву и правил себя,/ Я укрылся в подвале, я резал/ Кожаные ремни, стянувшие слабую грудь…» и так далее? Об этом и о многом другом мы беседовали с поэтом, переводчиком и издателем Ильей Кормильцевым, с которым оказались в одном купе по пути не только во Львов, на книжный форум, но и обратно.

– Всеми перечисленными вами признаками Белого Пьеро в полной мере обладает автор музыки Вячеслав Бутусов. Клоуны – самые грустные люди на Земле. И наоборот. Нет прямой параллели между творчеством и творцом.

– Вы поэт, переводчик, модный издатель. А по профессии?

– Химик. Точнее, биохимик.

– А переводчик с английского вы тогда с какого боку?

– Так сложилось. Вообще-то, я окончил английскую школу.

– Чтобы было понятно читателям: не в Англии, а в Свердловске. И что же, она была так хороша, что давала язык на профессиональном уровне?

– Тогда я об этом, конечно же, не думал. Но мы росли, читая английские книжки, слушая рок-н-ролл. Наша школа на 80 процентов была полностью укомплектована преподавателями английского языка – «шанхайцами». Один из них был выпускником Кембриджа, еще несколько окончили другие английские колледжи.

– Вы имеете в виду волну послевоенной реэмиграции из Шанхая?

– Свердловск был одним из десяти городов, где дозволялось селиться «шанхайцам», притом самым близким к центру. Эти люди оказали огромное влияние на культурное развитие – не Свердловска, а вот именно Екатеринбурга. Они преподавали и в УрГУ, и в УПИ, и в архитектурном, и много где еще. Кстати, заведующий кафедрой иностранных языков УрГУ был в свое время одним из организаторов Новозеландской компартии. Думаю, многим значительным Екатеринбург обязан «шанхайцам». Хотя и не им одним. Город был интернациональным, ссылочным. Москва выкидывала туда, как на помойку, все, что считала непригодным для себя.

– А Свердловск жил по принципу: доброму вору все в пору?

– Да мы и не могли выбирать.

– А почему все-таки химия?

– Это самая волшебная из всех наук. В ней происходит реальная трансмутация веществ и субстанций. Фактически химия и поэзия неразрывны. Они связаны между собой тайными отношениями – через алхимию. С помощью химии можно убить человека, взорвать здание. И мы этим занимались.

– Человеков убивали?!

– Нет, конечно, но активно занимались взрывным делом.

– Так все мальчишки занимаются!

– Мы занимались в серьезных масштабах. Когда я прочитал описание взрывов в лондонском метро, то понял: это те бомбы, которые мы делали в середине 70-х.

– Недоиграли в детстве, потому и стали заниматься химией?

– Это оказалось проще всего: я к тому времени был победителем Всесоюзной олимпиады по химии, и не нужно было сдавать экзамены. Я поступил в Ленинградский университет – уж очень любил Питер, часто туда ездил. Проучившись два года, я приехал на лето домой и познакомился со своей первой женой. Она училась в Свердловской консерватории и не хотела никуда переводиться. Пришлось перевестись мне, и заканчивал я уже УрГУ.

– По специальности хоть сколько-то работали?

– Три года, в Институте электрохимии Уральского научного центра.

– А для души писали стихи?

– Я их писал еще со школы.

– Когда и как поэзия стала рок-поэзией?

– Это произошло достаточно случайно. Была компактная среда, и там все этим увлекались. Существовало четкое представление о том, как должно выглядеть искусство. Мы высказывали себя доступными способами. Это было круто, подпольно, хаотично. Привлекало девушек, в конце-то концов.

– Уже тогда вы писали для каких-то определенных групп?

– Была тусовка, в которой все работали со всеми. Все происходило ситуативно: сегодня случайно собрались эти, а завтра – те. Была нормальная органическая жизнь, как в любой творческой коммуне, где никогда нельзя сказать наверняка, кто у кого чего взял и кто кому чего дал. Сейчас не так: ходишь на работу, там творишь, а потом приходишь домой, ешь макароны и смотришь телевизор. А тогда все было слито.

– То есть в одном и том же месте жили, творили и ели макароны?

– Если вообще ели. Иногда было не до этого.

– Вы оказались готовы к той славе, которая на вас свалилась?

– Вся наша беда была в том, что мы были провинциалами, выросшими в замкнутой среде, и оказались абсолютно не готовы к такому объему манипуляций. Вырвавшись наружу, я полностью переменил свои взгляды. Приехав в Москву, я быстро начал все понимать, разбираться в противостоянии советского и – условно – антисоветского.

– Но ведь то, что вы писали будучи в Свердловске, вроде бы тоже находилось вне советского контекста?

– Напротив, это те, кто нас критиковали, были вне советского контекста. А мы были очень советскими. Боролись с буржуазностью, со спекулянтами, с бездуховностью, с ничтожеством… Мы обличали пороки и считали себя нужными нашему государству. Мы и не заметили, когда все рухнуло, потому что одновременно пришли деньги, успех. А рок-н-ролл, левый по своим интенциям, был использован в целях буржуазной революции. Кто поумнее, забеспокоились с самого начала, но мы не успели сказать: ребята, вас обманули!

– То есть готовили перемены вы, а воспользовались другие?

– Да никаких перемен мы не готовили! Нас слышали 200 человек – и этого было достаточно. Мы думали так всю жизнь и провести младшими научными сотрудниками. Жили в империи – и бряцали себе на арфе. На наше поколение свалилась непосильная ноша, но мы еще сумеем отомстить.

– Отомстить – слово страшное! Есть за кого?

– Очень многие сдались, предали, скуксились. Некоторые вот на кремлевские приемы ходят…

– В начале 90-х вы оказались в Москве. Каким образом?

– Как всегда, в результате личных обстоятельств. Приехал в Москву на Новый 1993 год. Свердловск к тому времени стали уничтожать. Был милейший город, где никто никогда не ездил друг к другу в гости, все ходили пешком. Там, где заправляли уралмашевские боксеры с расплющенными носами, нам делать было нечего, да и они к нам не совались. А тут они вдруг стали хозяевами жизни, и из Новых Афин Свердловск превратился в город бандитов. Начались стрелки-перестрелки, терки-разборки. И делать там стало нечего, все стали уезжать.

– Чем зарабатывали?

– Десять лет, с 1988 по 1998, мне вообще не нужно было зарабатывать. Кормили песни. И я жил, как хотел. Год в Англии, год в Чехии… Можно было не задумываться, сколько ты тратишь на еду, питье, дорогу и так далее. А потом все поехало. Началось с распада коллектива и закончилось дефолтом. Кстати, распад изнутри был спровоцирован снаружи.

– Трудно представить, как можно развалить дееспособный коллектив, тем более с такой громкой славой, как у «Наутилуса Помпилиуса»…

– В частности, через оккультизм. Это делали те же самые люди, которые интриговали с Сергеем Курехиным, по среде пересекались с Александром Дугиным и с Пелевиным. Сатанисты в погонах, которые искали механизмы, с помощью которых можно управлять молодежью. Все это происходило в Питере, куда как раз переехала вся группа, кроме меня.

– Так вы верите в заговоры?

– Это не заговор. Я могу предъявить доказательства. Был такой Рокамболь, питерский художник-авангардист. У него была секта «Ключи дракона», куда он затягивал самых разных людей, начиная с Каспаряна и Цоя заканчивая Славой Бутусовым. Я думаю, он и сейчас пользуется спросом…

– И вы поняли, что период «Наутилуса» закончился, и решили заняться переводами?

– Да нет, я всем занимался параллельно. А вот то, что период «Наутилуса» закончился, понял по-настоящему только сейчас.

– Как вышло, что вас позвали возглавить серию в издательство «Иностранка»?

– Ко мне очень хорошо относились некоторые люди, в частности, Леша Михеев – теперь он новый главный редактор журнала «Иностранная литература». Без них я бы пропал. Вот и позвали.

– Существовали ли какие-то принципы при отборе произведений – или же вы руководствовались личными симпатиями?

– На сегодня нет, по-моему, ни одного составителя серии, который бы выдерживал какие-то принципы. Ни Акунин в «Лекарстве от скуки», ни Керви в «Контркультуре», ни я в «За иллюминатором». Издатели все время пытаются что-то вставить, пристроить.

– Теперь вы главный редактор (или ментальный химик) издательства «Ультра.Культура». Это значит «сверхкультура»?

– Нет, по ту сторону культуры. Точный перевод с латыни. Для меня культура – абсолютно отрицательное понятие. Это набор символических действий, возбуждающих чувства, но не призывающих к актам, такой эмоциональный онанизм. В момент, когда из искусства вынимают жало, оно превращается в развлечение, то есть становится культурой. А смысл настоящего искусства в том, что, восприняв его, ты не можешь завтра жить так, как вчера. Тотальная анархия, доведенная до предела, – это и есть подлинное содержание любого настоящего искусства. Полная ответственность личности за свои поступки, ее самодостаточность.

– Очевидно, это и есть программа вашего издательства?

– Вроде того. Но издательство – это не творческая единица, скорее, портал, осуществляющий публикацию чужих идей. Мы, может быть, и хотели бы выполнять определенную программу, но авторы не выдерживают. У нас сложилась та редкая ситуация, когда издатели авангарднее подавляющего большинства авторов.

– А есть книги, которые вам кажутся удачей издательства?

– Этого в принципе быть не может. Едва рукопись стала книгой, она уже мысль изреченная (цитата из Тютчева «Мысль изреченная есть ложь» – Ю. Р.). Только процесс бывает живым. А результат – это всегда гроб.

– Как вам показался Львов?

– Я люблю ездить в Восточную Европу. Может быть, потому что мои предки приехали на Урал горными мастерами из Верхней Саксонии, еще при Екатерине Второй, учить Россию уму-разуму – наивные люди! Я, кстати, ездил в их родную деревню в Судетах – там тоже все лежит в разрухе, как и во Львове. А Львов – красивый город. Вот только население его совершенно не достойно!

– А книжный форум?

– Было очень интересно. Давно наблюдаю за тем, как в постсоветском пространстве развиваются различные литературные процессы. Я не был на Украине лет десять, было интересно оказаться здесь после «оранжевой революции». У меня взяли девять интервью, и в каждом я говорил: не было у вас никакой революции! Просто шило на мыло поменяли – и все. Вот если бы Майдан не только Януковичу, но и Ющенке с Тимошенкой сказал: «геть!» и выбрал в президенты кого-то из народа, то это была бы революция. А так это была постмодернистская инсценировка – такая «симулюция».

– Ну а новая украинская литература – она есть, или это тоже симулякр?

– Конечно, есть. Всегда и везде люди рождаются, страдают, думают – и пишут.

Купе поезда Львов–Москва